Моя душа - элизиум теней - Страница 1

К оглавлению

1

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ или ДВЕРЬ В ЭТУ КНИГУ

«Жизнь! На что ты нам дана…»
А.С. Пушкин

« ... Я не думаю, что только исключительные личности имеют право рассказывать о себе. Напротив, я полагаю, что очень интересно, когда это делают простые  смертные».
Анатоль Франс

« … Знайте же, что ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание и особенно выписанное еще из детства, из родительского дома. Если много набрать таких воспоминаний с собою в Жизнь, то спасён Человек на всю Жизнь».
Ф. М. Достоевский

«Мы боимся, мы ни за что не хотим отпускать наши вещи обратно в природу, откуда вышли они. Флобер желал быть похороненным вместе со своей чернильницей. Но чернильнице было бы скучно без пера, перу без бумаги, бумаге без стола, столу без комнаты, комнате без дома, дому без города. И как ни старайся человек, истлевает он сам, истлевают и его вещи. И лучше, чем мумии лежать в расписном саркофаге, на музейном сквозняке, - приятнее и как-то честнее, - истлеть в земле, куда возвращаются в свой черед и игрушки, и линотипы, и зубочистки, и автомобили».
В.В. Набоков

Лев Толстой утверждал, что существует, по крайней мере, три признака, которыми должен обладать настоящий и хороший писатель: во-первых, он должен высказать что-то очень ценное, непреходящее и полезное для многих людей. Во-вторых, он обязан это своё «слово» выразить правильно, то есть понятно и доступно. И, в-третьих, стараться быть правдивым. Такими, по его мнению, были Достоевский, Диккенс и, прежде всего, Огюст Флобер.

Я смею думать, нет, я утверждаю, что литературные воспоминания Евгении Алексеевны Вейтбрехт, по совокупности, обладают этими тремя «толстовскими» качествами в самой полной мере: и как образец абсолютного освоения труднейшего жанра словесного творчества, каким являются мемуары, и необыкновенной выразительной «житийной, бытовой, философской» поэтикой текста, поэтикой изложения автором простых фактов и серьезных великих событий русской и советской жизни на протяжении почти 80 страдных лет (начиная с последней четверти 19 века), выпавших на её долю.

Как известно, Александр Герцен, начавший было на старости лет кропать свои воспоминания исключительно для дочерей, перечитав вслух первые три – четыре главки, вдруг обнаружил, что описанные в них конкретные факты и обстоятельства его собственной личной жизни, то бишь родительский дом, отец, мать, мачеха, юность, сиротство, учеба, первые книги, пансион, сверстники, мятежные мысли, ссылка, женитьба, изгнание, Огарев, Станкевич, Дуббельт - всё это происходило в крайней близости и неотрывно от жизни и судеб его Москвы, Воробьевых гор, Петербурга, Парижа, провинциальной Вятки, той же Твери или Лондона.

Так родился герценовский шедевр под названием «Былое и думы».

И, пожалуй, до сей поры у нас в России не было и нет пока более достоверного и с такой художественной силой и энергией исполненного документального источника по истории русской интеллигенции и т.н. «истории идей» бурного 19 века.

А «Крейцерова соната» Льва Толстого? Всего лишь короткая повесть, (то есть выдумка, фантазия, анекдот, случай, сюжет), навеянная простым забавным рассказцем из чьей-то чужой жизни другом писателя артистом Горбуновым за чайным столом в Ясной Поляне. Она существенно и реально отразила думы и нравственные сомнения большинства представителей русского общества конца 1880–х годов, а за героями повести легко угадывались и сам Лев Николаевич, и его жена - Софья Андреевна…

С другой стороны, все творческое и эпистолярное наследие Густава Флобера и, прежде всего, его великий художественный роман-трилогия «Воспитание чувств» - разве не совершенно реальная доподлинная картина современной ему Франции и остальной Европы?

Все так …

Но и Флобер, и Герцен и, конечно, Лев Толстой, великие писатели, которые в поисках идеала и мировой гармонии, что называется, «творили эпоху», будоражили и направляли умы, воспитывали вкус, преодолели века, границы и наречия, сформировали характер нескольких поколений людей мыслящих. Авторитет их поступков и писаний непререкаем.

И хотя представленные читателям воспоминания Евгении Алексеевны Вейтбрехт, личности отнюдь не столь знаменитой и именитой, события и встречи, которым она была неравнодушным свидетелем, и множество людей, которые прошли с ней по жизни, от первых лет детства и до старости, безусловно не менее значительны и достойны, чтобы нынешние современники вместе пережили её простую - непростую жизнь.

- Одноэтажная деревянная пыльная гимназическая Гатчина с её тихими горожанами, позолоченными церквами, каретами, барабанами вокруг Августейшего Дворца и высоким подъездом знаменитого Сиротского института Благородных девиц;

- детские, юношеские пленительные окрестности «некоего» именьица с журавлиным названием «Журавка» где-то на отшибе Могилевской губернии;

- полковые ученья, карты, любовь, офицерские жены и журфиксы в клубах и гостиницах под Вильно;

- счастливое замужество, Рига;

- каменный заезженный булыжный болотный дачный Петербург Блока и Комиссаржевской, деревянные мостовые окраин, больницы, Публичная библиотека;

- милые берега Лебяжьего села у самых финских шхер, загорелые лоцманы и благородные рыбаки;

- Зимний, Невский, Острова, извозчики, трамваи, железная дорога, филармония, окна, Первая мировая, рождение дочерей, Петроград, февраль-октябрь;

- военщина и революция, голод, «Наркомпрос», «Наробраз», «Помгол», борьба за грамоту;

1