Моя душа - элизиум теней - Страница 33

Объявление войны с Японией в 1904 году застало нас в лагерях. Сохранилось мое письмо от 7 июня того года, написанное мачехе из лагеря – Ораны. В нем я сообщаю, что Николай Арнольдович уxодит на войну, и прошу ее узнать о больнице в Петербурге, где жены военных рожают даром. Затем пишу, что мы спешно возвращаемся в Олиту, откуда бригада через две-три недели уходит на Восток. Думаю ехать в Петербург, не знаю, поедет ли няня Франя, так как ее сестра и мать против ее отъезда. (Наша няня Франя была вдова и имела двух детей). Тетя Екатерина Ивановна зовет меня в Петербург, но откровенно пишет, что они живут очень тесно, и она не сумеет приютить меня с двумя детьми и няней. За эти годы мой дядя – Исидор Петрович вышел в отставку, и из громадной казенной квартиры в малом здании Технологического института семья переехала на частную квартиру. Им обещают дать помещение побольше в Доме графа Шувалова , дела для которого дядя вел в течение многих лет, но это еще не выяснено. Жалуюсь, что дают только 500 рублей подъемных, а Николаю Арнольдовичу необходимо купить вещей на 300 рублей. Письмо очень мужественное, бодрое, несмотря на семь месяцев беременности и предстоящую разлуку с мужем – его и наш отъезд из Олиты через двадцать дней и все главные жизненные вопросы, висящие в воздухе. Но все устроилось как нельзя лучше. Борейшы к моему приезду успели переехать в новую квартиру (Моховая, 10), в шесть комнат, из которых большую, солнечную они выделили для моих детей. Франя поехала со мной после того, как я обещала матери высылать ежемесячно большую часть няниного жалованья. Вполне благополучно разрешился и вопрос о больнице.

В июле мы с Николаем Арнольдовичем, распродав часть вещей, а остальные отправив в Петербург, выехали из Олиты, в которой я почти безвыездно прожила пять лет. На какой-то станции Николай Арнольдович должен был оставить нас и пересесть в воинский поезд. Как тяжела была для меня разлука с горячо любимым мужем. В течение неопределенно долгого времени нас будет разделять расстояние в 10.000 верст. А что еще страшнее всего – вернется ли он? Расставались мы ночью, наш петербургский поезд стоял на станции полчаса. Николай Арнольдович, несмотря на всю тяжесть разлуки, вспомнил, что на этой станции, говорят, бывают вкусные бифштексы, и отправился в буфет. Я тогда подумала, как по-разному переживают тяжелые минуты мужчины и женщины. Мы простились. Поезд тронулся, и я осталась в купе одна со спящими Наташей и няней. Какими безумными, отчаянными слезами проплакала я всю ночь. Но эти слезы оказались для меня также благодетельными, как гроза в природе. Подъезжая к Петербургу, я была, как всегда, бодрой, мужественной и внешне покойной. Жалость к себе я всю жизнь ненавидела и потому старалась сохранять наружное спокойствие, как бы тяжело ни было у меня на душе. Я только просила всех окружающих никогда не спрашивать меня, есть ли известия от Николая Арнольдовича. Никогда больше не плакала и никому не жаловалась, если долго не было вестей. Письма и телеграммы получались постоянно, но, конечно, на таком большом пути бывали задержки, иногда мучительные.

Громадным утешением для меня было рождение желанного второго ребенка Олечки. Необычайно тяжелые первые рода, послеродовая инвалидность в течение полугода не дали мне полноценного ощущения материнства. Все это пришло только со вторым ребенком. Приветливая, жизнерадостная, вся в локонах, румяная, Олечка была полна детского обаяния. Это была общая любимица. Красивая Наташа, избалованная няниной самоотверженной любовью, отличалась первые голы детскими капризами и настойчивостью. Ей было четыре-пять лет, когда она, рослая, здоровая девочка, требовала во время прогулки, чтобы крошечного роста няня несла ее на руках. Когда та протестовала, говорила, что «ты большая, должна сама ходить», – она садилась на тротуар, и ни с места. Кругом собиралась толпа, спрашивали, что с девочкой, думая, что няня ее обижает. И побежденной Фране приходилось все-таки брать ее на руки и нести девочку почти одного с ней роста.

Нам, женам офицеров, очень долго не выдавали жалованья за мужей. Жить становилось все труднее. Бесконечные хождения в Главный Штаб не помогали. Потеряв терпение, я написала об этой возмутительной задержке письмо в газету «Новое время» и подписала «жена офицера». Письмо было напечатано, деньги были немедленно выплачены.

Моя жизнь в семье Борейш протекала спокойно. Родные относились с сочувствием к моему положению. Мой двоюродный брат Всеволод Исидорович, студент-юрист, прекрасный музыкант-самоучка, увлекался в то время оперой «Пиковая дама». Почти каждый вечер он садился за рояль и играл оперу подряд, исполнял все мужские партии, доставляя нам громадное удовольствие. С тех пор эта прекрасная, самая моя любимая опера прочно ассоциировалась у меня со временем, полным тревоги и неопределенности. Под чудесную музыку я мечтала о встрече с любимым мужем и, вся ушедшая в своих дорогих малюток, обшивала их. Провокацию Гапона, избиение мирных рабочих у Зимнего дворца вся наша семья пережила с большим возмущением. Но я тогда кормила Олечку и боялась нос показать на улицу, чтоб не попасть в какую-нибудь передрягу и не оставить дочку голодной.

Летом родители Николая Арнольдовича наняли для меня на рижском взморье в Майоренгофе , рядом с собой, маленькую дачку, где я и провела под их крылышком лето 1905 года. В августе для всех неожиданно пришло известие о мире. Когда я услышала эту радостную весть, внезапно нахлынувшее счастье вызвало у меня слезы из глаз.