Моя душа - элизиум теней - Страница 5

Флобер где-то советует: «Взберемся как можно выше на нашу башню из слоновой кости, на последнюю ступеньку, одной ступенькой ниже звезд. Там иногда холодно, но это не беда».

Такой башней для моего отца служила его вечерняя работа. Отдохнув час-другой после уроков, отец садился за письменный стол и работал до поздней ночи. Он составлял учебники по математике для старших классов. Большая часть этих учебников была уже принята и должна была поступить в печать. В литографированном виде эти переплетенные книжки долго служили учебными пособиями в Институте после смерти отца. Но в последние два-три года он отошел от этой работы. Очевидно, в целях выплатить поскорей долги сонаследникам по родовому имению, заложенному и бездоходному, он взял дополнительно вечернюю должность помощника инспектора в Институте. Это, с одной стороны, ускорило его кончину, а с другой, не дало возможности издать свой многолетний труд. Мачеха что-то пыталась сделать после его смерти, но безуспешно. Он мечтал, выслужив пенсию, поселиться в деревне и работать в земстве.

Большой эрудит, атеист, человек широкого кругозора, он впитал в себя все передовые взгляды своего блестящего поколения. Ненавидел царскую власть с ее продажными чиновниками, жандармами и полицейскими. Постоянно внушал нам, что каждый честный работник умственного или физического труда достоин уважения, независимо от национальности. Бесправное положение евреев глубоко возмущало его. Слово «жид» никогда не произносилось в нашей семье.

«Рассеянный – значит в чем-то сосредоточенный», – говорил отец в оправдание этого свойственного ему недостатка. Запечатлелись в памяти некоторые случаи проявления его исключительной рассеянности. Он рано уходил на службу, и особо инструктированная горничная должна была проследить, как он оделся, все ли необходимое положено в его карманы.

Когда он весной, в первые теплые дни, ходил на службу без пальто, то, придя в Институт, часто, сняв и повесив свой вицмундир, мчался на урок в одном жилете. Швейцару приходилось ловить и возвращать его с лестницы.

Отправляясь на вечернюю работу, он всегда брал извозчика и, если на тротуаре замечал воспитанников института (они все носили форму), подзывал и подвозил их. Однажды посадив около себя какого-то ученика, он ласково спросил: «Как твоя фамилия, мальчик?» – «Борейша», – смущенно ответил его собственный сын.

В обществе друзей его рассеянность служила обычно предметом забавы и веселья. Он, проделав какое-нибудь чудачество, весело смеялся вместе с другими. Как-то раз за чаем во время очень интересного для него разговора, перешедшего в спор, ему стали передавать стаканы чая для него, а затем для других. Через несколько минут около него образовалась целая батарея стаканов. И только хохот окружающих заставил его обратить внимание на свою ошибку и исправить ее, участвуя в общем веселье.

Отец рассказывал, что в молодости с ним был такой случай. Он получил приглашение на свадьбу. В назначенный день явился в церковь и увидел толпу народа, стоявшего вокруг гроба. Отец ничуть не удивился, помня, что получил приглашение, он совершенно забыл, по какому поводу. «Экий я рассеянный, – подумал, – пришел на похороны, а кого хоронить, не помню». Осмотрелся вокруг, никого знакомых. «Вот проклятая близорукость, – выругался он мысленно, – никого не узнаю. Да все такие заплаканные, где тут узнать». Он простоял всю службу, крестился и молился вместе со всеми. Придя домой, обнаружил свою двойную ошибку. Свадьба состоялась двумя часами раньше.

Однажды у нас состоялась очередная вечеринка, все подвыпили и даже поплясали. Отец был очень оживлен, принял горячее участие в танцах. Но сказалась усталость от тяжелого рабочего дня, да и час был поздний. Забыв, что находится дома, он, подхватив под руку свою жену, со словами: «Идем, Леля», подошел к жене своего сослуживца Голубкова, отвесил ей низкий прощальный поклон и сказал: «Ну, повеселились, спасибо, пора хозяевам и покой дать. Всего доброго!». Хохотали до упаду и долго не могли разойтись по домам и дать покой усталому хозяину, который смеялся от души вместе со всеми.

Моя мать, урожденная Тереза Ливи, англичанка по национальности, была круглая сирота, когда поступила в старшие классы Коломенской гимназии. Там она познакомилась с будущей женой моего дяди Исидора Петровича. Окончив гимназию, обе очень скоро вышли замуж за двух братьев Борейш. Воспитывали мою мать ее родственники шведы. Куда они делись после ее замужества – не знаю. Моя мать обладала большими лингвистическими способностями, владела английским, французским, немецким, шведским и итальянским языками. За короткий период девятилетней брачной жизни она родила шесть детей, из них двое умерли при появлении на свет. После пяти лет замужества у нее появились первые признаки легочного заболевания. Отец отправил ее в Ялту, где она провела около шести месяцев с моим старшим братом Жоржем. Сохранилось несколько ее писем к отцу, полных нежной любви к нему и детям. «Мой дорогой любимый Алексейчик», – всегда ласково начинала она свои письма. В одном из них она просит приласкать своего второго сына Вениамина: «Он не умеет ласкаться, но душа у него хорошая». В другом поручает ему купить мне шляпку, не доверяя его компетентности, добавляет: «Посоветуйся с кемнибудь». «Следи, чтобы Августа (прислуга) не обижала детей».

Мать, Тереза Ливи

Мне в то врамя было около двух лет, брату Вене около трех. Очевидно, ей стало лучше, она вернулась в хорошем состоянии. Но опять новая беременность, рождение моего младшего брата Виктора оказались ей не под силу. Ей не было еще 29 лет, когда она умерла. Я совершенно не помню ее, но сохранились в памяти два момента, связанные с ней. Она одевает меня, подводит к комоду, вынимает из ящика красный шелковый кушак и повязывает поверх платья. А я смотрю в ящик и мне кажется, что он весь наполнен кушаками и лентами. Второй момент: я вхожу в столовую и вижу – моя мама лежит на столе. Ничего не понимая, но, почувствовав недоброе, я громко зову: «Мама, мама», – и заливаюсь слезами. Меня уводят.