Моя душа - элизиум теней - Страница 84

Сестра художницы встретила нас на грузовике, так что мой первый шаг в родном городе был как будто очень удачным. Но затем тотчас же по прибытии на квартиру моего нового «друга» я вступила в чрезвычайно тяжелую полосу жизни и из этой полосы не могла никак выкарабкаться в течение целого года. Кроме природной доверчивости я в своей родной семье привыкла к атмосфере честности и правды, за отклонение от которой нас, детей, наказывал отец. Николай Арнольдович был тоже очень правдив и честен, значит такой была и созданная нами семья. А моя новая приятельница была насквозь лживая. Такого цельного типа я никогда в жизни больше не встречала. Предложенной мне комнаты не существовало в природе, и о ней больше не было и речи. Ванной комнаты не только не было, но и по техническим условиям не могло быть. Ложью были ее рассказы о премиях, полученных за портреты Шостаковича и Халилеевой. Родители ее, убитые, по ее словам, бомбой в Ленинграде, умерли своей смертью, мать от рака, отец от воспаления легких. И так все, что она говорила – сплошное вранье, ни слова правды. В маленькой комнате, где мы поместились, стояли три кровати, два стола, а посередине, мешая движению, стояли в ряд несколько столовых стульев с высокими спинками.

Ввиду того, что маленький сын художницы перенес в Новосибирске воспаление легких, он спал всегда одетый под теплым одеялом, а комната, несмотря на летний сезон, никогда не освежалась. Под кроватью художницы какие-то валенки, боты, галоши, старый хлам, которому место в помойке. Ее кровать – логовище, она никогда не застилается, на ней масса носильных вещей, зимних, теплых, тут же грязное белье. Многие подобные предметы развешаны на спинках стульев и на кровати. Все носит типичный запах затхлости и грязи. На ночь для воздуха открывается дверь в коридор, где почти против нашей двери несколько ступенек ведут в уборную, в которой все заливается водой. Поэтому приток воздуха из коридора в соединении с запахами нашей комнаты дает смесь испарений, от которых я задыхалась. Вся квартира наполнена крысами, которые ночью из коридора приходят в нашу комнату. Нельзя было оставить что-нибудь съестное незакрытым, чтобы к утру все не исчезло. Рядом с моей кроватью стоял стол с красками, художница уверяла меня, что крысы ими не интересуются. Но все равно я всю ночь дрожала, боясь, что они заберутся мне на кровать. Воду можно было получать только на кухне, которая помещалась этажом выше, надо было подниматься по лестнице. Трудно придумать более нелепую квартиру.

Художница стала понемногу проявлять свой тяжелый, властный характер. Она выражала желание, чтобы я сидела дома и стерегла вещи, а сама уходила часто и надолго по делам. Через несколько дней я запротестовала, мне тоже нужно было выходить хлопотать о комнате. Моя хозяйка требовала от меня, чтобы я, отлучившись на минуту из комнаты, каждый раз запирала дверь на замок. А в квартире жила только ее сестра и бывшая прислуга ее родителей. Условия жизни с каждым днем делались для меня все более невыносимыми. Но деваться мне в то время было совершенно некуда. Щербинские потеряли свою квартиру, в ней поселились жильцы из разбомбленного дома. Пока что до приискания другой квартиры они жили тоже в очень тяжелой обстановке общежития и спали на полу. В квартиру Черкасовых (Кировский 26/28) попала бомба, там нужен был основательный ремонт. Николаю Константиновичу обещали дать другую квартиру в том же доме, но пока что она была занята. Они поселилась временно в квартире оперного певца Легкова, за которым была замужем Нинина подруга. Чтобы выспаться и немного вздохнуть от художницы, грязи и крыс, я ушла на сутки на Васильевский Остров к своей приятельнице Лидии Евгеньевне. Я прекрасно выспалась и отдохнула, но если б у меня была способность раздвоения, то часть меня была бы на Васильевском Острове, а другая бодрствовала в комнате художницы, невероятные вещи увидела бы я там: в тиши ночной моя «приятельница» сидела у моего оставленного незапертым чемодана и отбирала для себя вещи, наиболее соответствующие ее художественному вкусу. Пропажа моих вещей обнаружилась не сразу, а приблизительно через месяц, когда мне понадобилось что-то, находившееся в чемодане. Я привезла из Новосибирска 4 кгр. топленого масла (1 кгр. стоил тогда 800 руб.), 2 кгр. меду. В эту же ночь она взяла себе половину того и другого. Исчезновение провизии я обнаружила сразу, но мне неловко было говорить со своей хозяйкой. Подумала – может быть, она считает, что я должна оплачивать ее гостеприимство. Раза два она меня угощала оладьями. Опустошенную банку я отнесла к Легковым.

Затем художница стала придираться ко мне и скандалить, что, приготовляя пищу, я трачу много электричества. Тогда я стала готовить обед у Легковых, и в первый же день она устроила мне сцену с истерикой. Встала передо мной на колени и, обливаясь слезами, просила прошения. «У меня скверный характер, а вы – вы такая замечательная...», – говорила она, уткнув голову в мои колени. Я еще не знала о пропаже вещей, но как вся она была мне противна!

Чтобы покончить с ней скажу, что месяца через три, когда я жила уже в своей комнате, она мне принесла мой ужасный портрет в рамке, ею заказанной, и меховую муфту своей матери, которую я ни за что не хотела брать, но она все же ее оставила. Я отнесла ее в комиссионный, где мне дали за нее 600 руб. Портрет по настоянию родных и друзей я удалила из дома. Она опять облила меня слезами, умоляя простить ее. Насколько я разбираюсь в ней, она истеричка и больна клептоманией, для меня нет другого объяснения ее поведения.