Моя душа - элизиум теней - Страница 9

Перемена моей жизни была особенно значительной. Из уличной девчонки я превратилась в «барышню», и, когда через полтора года я поступила в гимназию, горничная провожала и встречала меня. На всю жизнь я осталась благодарна моей мачехе за то, что она научила меня работать. С шести лет я под ее руководством шила, чинила, штопала, вышивала, и все это проделывала c превеликим удовольствием.

Неприятной переменой в этот период жизни я считаю потерю своей собственной кровати. Детская сделалась «комнатой мальчиков», а я начала свое странствование на диванах в комнатах общего пользования. Оно продолжалось с короткими перерывами в течение 15 лет, до замужества. С тех пор я поняла, что своя кровать – это великая вещь, ей передается что-то от индивидуальности хозяина, это его друг, его дом. Диваны, высокие, низкие, со спинками, без спинок, клеенчатые и кретоновые, с клопами и без клопов мерещутся мне, определяя каждый отдельный этап моей жизни. Английский писатель Deeping . подтверждает мою мысль, говоря: «Единственное в мире несомненно: дружественная концепция – это комфортабельная постель. Она вас приняла, дала вам тепло и защиту. Смягченный, вы заснули, забыли». Пренеприятная вещь случилась со мной тотчас же по моем выселении из детской, на низеньком диване в столовой. Я проснуласьночью от ощущения бегающего по мне живого существа, я закричала диким голосом. Прибежала прислуга, отряхнула одеяло и недовольно проворчала, что мне это приснилось. Я не поверила ей, и так как светало, я оделась и села работать в комнате мальчиков. Не прошло и полчаса, как мне показалось, что у меня в кармане шевелится что-то, и дом огласился новыми воплями. На этот раз мачеха, узнав, в чем дело, сжалилась надо мной и взяла меня на свою кровать, где я моментально крепко уснула.

На следующий день Елена Георгиевна сказала, что отец разрешил мне спать на диване в кабинете. На ночь около дивана ставили ширму. По приказанию отца, мы, дети, всегда ложились в половине десятого. Но какой это был сон, когда рядом горела лампа, отец сидел за работой, курил, кашлял, сморкался. В 12 часов он проделывал обычную свою вечернюю гимнастику, и громко отсчитывал: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. Я знала, что сейчас настанет блаженная тишина и темнота. Но тут часто от нервного переутомления мной овладевала бессонница. Еще хуже бывало, когда родители уходили на обычные субботние вечеринки. Кабинет был расположен рядом с гостинои и столовой, окна его выходили в сад. Кухня и комната мальчиков помещалась в конце, на другой половине дома. Ближе других комнат к кабинету была спальная родителей. И вот стоило мне только улечься на свой неуютный диван и почувствовав свое полное одиночество – кричи, не кричи, никто не услышит, – как страхи начинали овладевать мною. Чудилось, что кто-то ходит, стонет, стучит в окно. Я садилась, мне казалось так менее страшно, и с нетерпением ожидала возвращения родителей.

С годами эти детские ночные страхи прошли бесследно, но бессонница осталась – этот крест я пронесла через всю жизнь.

Еще совсем ребенком мне пришлось на собственном опыте убедиться, как иногда ожидание большой радости дает в результате только неприятности. Вскоре после свадьбы, отец решил поехать с мачехой погостить на дачу к инженеру Борейше, своему двоюродному брату. У того была дочь моего возраста, решили взять меня. Я была в восторге и с нетерпением ждала дня отъезда. Дача была в Новгородской губернии, ехали всего несколько часов. Приехали к вечеру. Подъезжая к дому, обнаружили, что я больна. На следующий день доктор поставил диагноз – брюшной тиф. Как зеницу ока, оберегали Марусю, единственную дочь и наследницу громадного состояния. Легко можно себе представить ужас хозяев и огорчение моих родителей. Меня изолировали, положили около меня какие-то игрушки и совершенно забросили. Несколько раз в день меня навещала прислуга. Однажды она принесла мне стакан только что вскипевшего молока и ушла. Была жара, я лежала под одной простыней и как-то опрокинула стакан себе на ноги, получились ожоги. Через несколько дней, как только разрешил доктор, меня увезли. Я приехала и уехала невидимкой. Ровно через десять лет Маруся умерла от той же болезни.

Религиозная Елена Георгиевна, вступая в нашу семью, привезла с собой две иконы. Одну повесила в детской, другую в спальне. Она научила нас молитвам, и мы молились перед сном. Ей очень хотелось иметь детей, и она сделала нас орудием исполнения ее желания. Вечером, прочитав перед образом молитвы, мы все четверо становились на колени, молитвенно складывали руки и, отвешивая земные поклоны, произносили несколько раз подряд: «Боженька, дай нам братца или сестрицу».

Шел второй год нашей преданной любви к мачехе. Однажды вечером, в ее отсутствие, мы, как всегда, усердно молились о братце. В комнату вошла наша кухарка, пожилая женщина, умудренная жизненным опытом, и стала смеяться над нами. «Глупые вы дети, – говорила она, – о чем вы молитесь. Ведь вам и теперь неважно живется, а будут у нее свои дети, вам будет совсем плохо. Пусть она сама молится, чтобы были, а вы молитесь, чтобы не были».

Растерянные, сбитые с толку, стали мы слушать ее рассказы о том, как живут дети при родной матери. «Я в жизни никогда не встречала такой скупой женщины, как ваша мачеха – перешла она к критике, – почему она за целый день дает вам только утром по одному куску сахара? Почему на ужин вы получаете только кусок хлеба, чуть-чуть помазанный маслом, и стакан молока, на половину разбавленный кипятком? Почему вы обедаете в детской, и вам наравне с прислугами дается на второе только суповое мясо, тогда как папаша с мамашей едят бифштексы, котлеты и другие вкусные жаркие? А уж жадна до чего! Если что останется, дала бы детям – нет!, все сейчас под замок. Думает, сама съест. И сколько всего портится, плесневеет и выбрасывается».