Моя душа - элизиум теней - Страница 8

Тут разыгралась тяжелая сцена. Братьям, как видно, уже сообщили в кухне о планах отца. Они оба возмущенно закричали: «Мы не хотим новой мамы». Один из них плюнул на карточку. Отец какой-то стороной души, очевидно, понял их и, без гнева, велел им идти в детскую, сказав, что поговорит с ними после.

Вот что пишет Герцен в «Былое и думы» об отношении детей к мачехе: «Новое лицо, вводимое вместо матери, вызывает со стороны детей отвращение. Второй брак – вторые похороны для них. В этом чувстве ярко выражается детская любовь, она шепчет сиротам: "Жена твоего отца – вовсе не твоя мать"».

В тот же вечер он имел с нами долгую задушевную беседу. Присутствовала ли я – не помню. Мне, кроме «новой мамы», была обещана «новая кукла», и я радостно приветствовала и то, и другое. Уже после смерти отца братья с большой теплотой вспоминали этот разговор. Отец пришел к ним взволнованный, ходил, как всегда в такие минуты, крупными шагами по комнате. Он называл их «мои друзья». Упомянув, что нашу дорогую покойницу уже не вернешь, он долго говорил о том, как трудно живется ему и нам детям, как запущен, заброшен наш дом. Как нужна нам, как мы должны приветствовать приход хорошей, доброй женщины, которая возьмет хозяйство в свои руки, будет заботиться о нас. Нельзя было не согласиться с этими доводами. Недоброжелательное отношение к женитьбе отца братьям внушили на кухне. С приходом хозяйки прислуги теряли все свои преимущества.

Когда через несколько дней к нам пришла молодая, красивая барышня с подарками, провела с нами несколько часов, приласкала нас, то, уже не говоря про меня, и мои протестанты-братья были очарованы ею. Мы все просили ее переехать скорее к нам. Трудно понять, что побудило молодую, 24-летнюю хорошенькую девушку выйти замуж за 45-летнего вдовца с четырьмя детьми. Я нахожу, что это былово всяком случае геройство с ее стороны. Ее брат, Николай Георгиевич Левлин, был преподавателем латинского языка в Гатчинском Сиротском Институте, у него было пятеро детей. Жила с ними и его мать. Разумеется, жизнь Елены Георгиевны в такой большой семье, при всех обстоятельствах, была незавидная. В то время в этом возрасте девушки считались уже перестарками, шансы на замужество падали с каждым годом. Образование она получила домашнее, т.е. никакого, умела читать и неграмотно писать. В то время положение женщины было такое тяжелое, что получить какую-нибудь работу с такими данными было невозможно, надо было выходить замуж. Кроме отца у нее был еще претендент на руку и сердце – инспектор Гатчинского института, тоже вдовец с двумя детьми Ф.А. Витберг. Он был интересный, очень моложавый и симпатичный, очевидно, сын знаменитого архитектора, строителя Храма Спасителя в Москве, о котором так много пишет Герцен в «Былом и думах». Впоследствии он был инспектором Николаевской половины Смольного института. Лысый, слегка рябой, отец, очевидно, взял верх в этом соперничестве не своими внешними, а скорее внутренними данными. Человек большой культуры, живой, остроумный, интересный собеседник, он был всегда и везде душой общества. При взвешивании данных двух претендентов, очевидно, бралось в расчет еще одно обстоятельство – отец выплачивал своим братьям и сестрам их доли за небольшое родовое имение в Могилевской губернии, так что (в будущем) ей предстояло быть помещицей.

Не знаю, откуда у нас, детей, были такие сведения о сватовстве отца, но его победа над Витбергом трактовалась в очень упрощенном виде. На вопрос отца, согласна ли Елена Георгиевна быть его женой, она ответила, что ей уже сделал предложение Витберг, и она не знает, на ком остановиться. На это отец заявил ей: «Решайте сейчас. Если вы будете колебаться, я выброшу Витберга в окно». Она испугалась и согласилась.

Со вступлением в нашу семью нового члена семьи – Елены Георгиевны– кончается мое младенчество, и начинается детство.

Гатчина, в которой прошло мое детство, в восьмидесятых годах представляла собой очень тихий, чистенький провинциальный городок, скорей даже просто дачное место. Население группировалось вокруг трех центров – Дворца, Николаевского Сиротского института и 23й артиллерийской бригады. Это были отдельные замкнутые группы, как бы касты.

Весь городок состоял из деревянных одноэтажных домиков с садами. Летом очень многие из жителей переселялись в окрестные деревни, отдавая в наем дачникам свои квартиры. Так делали и мои родители.

В своей родной Гатчине я прожила почти безвыездно 17 лет. Избалованная чистым воздухом этого благословенного городка, белоснежного зимой и утопающего в зелени летом, я задыхалась в Петербурге в редкие свои туда выезды. С тоской смотрела я на всегда серое небо, с ужасом ощущала вокруг себя грохот и трескотню большого города. «Как люди могут здесь жить?» – задавала я себе вопрос и всей душой стремилась вернуться в свои тихие пенаты. Особенно я любила улицу-аллею, ведущую от Варшавского вокзала через весь город, и наш садик с его ранними душистыми почками на серебристых тополях.

Второй брак моего отца, несомненно, отразился благоприятно на нашем детском быте. В доме наладилась организованная жизнь. Первый год нашей жизни с мачехой можно назвать «медовым». Дети, изголодавшиеся по ласке и вниманию, как-то сразу прониклись обожанием к молодой, красивой, ласковой женщине. Мягкая по природе, она была растрогана затопившею ее нашей привязанностью. Наш любимый час был послеобеденный, когда отец укладывался на полтора часа в постель, а Елена Георгиевна ложилась в кабинете на диван и была в полном нашем распоряжении. Мои обязанности были обувать и разувать ее, массировать ей виски – она страдала головными болями. Младший брат Виктор, сразу сделавшийся ее любимцем, влезал к ней за спину. Старшие два брата садились на диван у ног и занимали ее разговорами. Беседа велась шопотом из боязни разбудить отца и потому казалась особенно задушевной.