Моя душа - элизиум теней - Страница 42

Николай Арнольдович, обеспокоенный моим состоянием, старался всячески баловать и развлекать меня. Особенно тревожила его часто владевшая мной апатия. «Ты бы хоть посердилась на кого-нибудь», – говорил он. Как-то он взял какую-то дополнительную чертежную работу и на полученные деньги купил мне золотые ручные часики и уговорил съездить в Кисловодск, где в это время находилась моя мачеха. В мае 1914 года я уехала, впервые за время материнства расставшись на две недели со своими детьми. Несмотря на мои почтенные 38 лет, я выглядела так моложаво, что меня все принимали за «барышню», как тогда называли девушек. Был даже такой случай, что в вагоне меня спросили: «Как это родители вас отпустили одну на погибельный Кавказ?».

Мачеха наняла мне комнату в доме рядом, а перейти через улицу – начинался знаменитый Кисловодский парк. Лучшего места не придумать. В том же доме занимала квартиру старинная знакомая Елены Георгиевны – вдова известного профессора А.П. Доброславина. Его бюст был только что поставлен в Музее Медицинской Академии. С ней вместе жил ее сын Борис Алексеевич, инженер, занимавший какое-то видное место на Кисловодских Минеральных водах. Хорош был парк в своем весеннем убранстве. Хороши были знаменитые «Красные камни». Порадовал меня какой-то животворящий воздух Кисловодска, наэлектризованный испарениями нарзана. Но самое большое место в моих кисловодских впечатлениях заняла семья Доброславиных. Мать – Мария Васильевна – интересный человек, умница, прекрасная музыкантша, любимая ученица Рубинштейна. Несмотря на возраст и пальцы, изуродованные подагрой, она виртуозно аккомпанировала своему сыну, тоже хорошему скрипачу. В день приезда мачеха рассказала мне о своих знакомых, предупредив, что сын – Борис Алексеевич – закоренелый 45летний холостяк, ненавистник женщин. Перед моим приездом Елена Георгиевна дразнила его: «Вот погодите, приедет моя дочь, давайте пари держать, что влюбитесь». Он ни о каком пари и слышать не хотел, уверенно говорил: «Нет на свете такой женщины, которая могла бы мне понравиться». «Уж очень они, наверное, ему насолили», – смеялась Елена Георгиевна.

Знакомство наше состоялось в день приезда. Он был высокого роста с лицом средней красоты, ничем не отмеченным. Когда мачеха нас знакомила, я даже немного взволновалась. Мне пришла в голову мысль, что этот человек ненавидит женщин, значит и я заранее обречена на его ненависть. Но дело обернулось совсем иначе. Уже вечером на другой день моего приезда из открытых окон квартиры Доброславиных полились чудесные звуки скрипичного концерта Мендельсона. «Знаешь, – сказала мне мачеха, – ведь это концерт для тебя. Мы здесь живем вместе полгода и никакими силами мы с Марией Васильевной не могли уговорить Бориса Алексеевича сыграть что-нибудь. Он всегда отговаривался плохим настроением». Скоро обнаружилась моя полная победа – «Veni, vidi, vici» (пришла, увидела, победила). Борис Алексеевич взял на несколько дней отпуск, и мы много времени проводили вместе. Он был моим чичероне во всех прогулках по Кисловодску. А вечерами или играли в винт, или наслаждались музыкой. Доброславин мне определенно не нравился, но после 13 лет монастырской жизни возбуждающий воздух Кисловодска давал себя знать. На все его признания я отвечала молчанием, которое он, очевидно, принимал за взаимность чувств. Я не была ни легкомысленной, ни кокеткой, но мне так нравилось слушать его восторженные речи обо мне и о чувстве, на которое он никогда не считал себя способным. И все эти речи произносились среди такой чарующей природы! Жалко было нарушать очарование переживаемого момента.

Николай Арнольдович написал мне, что дети немного кашляют, и он велел держать их в постели. Меня потянуло домой, я забеспокоилась и решила уехать двумя днями раньше, чем предполагала. Май кончался, надо было везти детей в Журавку. Борис Алексеевич провожал меня до Пятигорска. Прощальный разговор в вагоне носил уже совершенно конкретный характер. Необходим развод, трое детей его не пугают. Зимой он приедет в Петербург. Почему я все молчала – не знаю. Наверно, судьбе было угодно, чтобы этот эпизод пережился красиво до конца.

Разразилась первая мировая война, зимой Борис Алексеевич приехать не смог, отложил приезд, а в 1915 году заболел тяжелой формой тифа и умер. Каково же было бедной Марии Васильевне хоронить любимого сына. Все сведения о Борисе Алексеевиче я получала от мачехи.

Николай Арнольдович занимал должность начальника какого-то ответственного отделения Главного артиллерийского управления. Поэтому война 1914 года, сделав его работу еще напряженнее и ответственнее, внесла улучшение в наши финансы. Он стал получать ставку 250 рублей в месяц и еще наградные. В марте 1915 года я совершила свое второе путешествие – на этот раз в Ялту, где тогда проживала Елена Георгиевна. Я уехала от наших мартовских морозов и снежных бурь. В Ялте все цвело и благоухало. Сказочно красивы были городские сады, белоснежные массы цветущих фруктовых деревьев, освещенные ярким солнцем юга. Но в Ялте, также как в Кисловодске, я ясно почувствовала, что южная природа, сначала поразив своей нарядной и яркой красотой, быстро вызывает во мне чувство пресыщения. Недаром Чехов где-то называл ее бутафорской. Очевидно, нам северянам, живя на юге, присуще испытывать тягу к нашим привычным, милым сердцу левитановским пейзажам. До поездки в Ялту я никогда не загорала, но из Крыма вернулась коричневая и с тех пор стала загорать, как только начинает припекать весеннее солнце.

Я чудесно провела время в Ялте, взбиралась на Ай-Петри, каждый день по несколько часов сидела на набережной, любуясь голубыми красками Черного моря. У мачехи оказались знакомые, с которыми я едила на экскурсии вокруг Ялты. Совершенно неподготовленная к быстро наступающей темноте Крыма, я испытала очень неприятный момент. Я с детства очень плохо вижу в темноте – кажется, это состояние называется чем-то вроде куриной слепоты. Как и в Кисловодске, мачеха наняла мне комнату недалеко от себя. В первый же вечер, когда я вышла от нее, чтобы пройти в свою комнату, на меня вдруг сверху опустилось черное покрывало. Меня обуял какой-то ужас, и я ощупью, держась за стены домов, вернулась к мачехе и попросила ее проводить меня. Больше я по вечерам в Ялте не выходила.