Моя душа - элизиум теней - Страница 54

Так в письме от 11 октября 1920 г. он мне пишет:

«Сегодня у меня очень трудная лекция о Пирогове и психиатрах в Доме искусств, и я бодро принимаюсь за изучение многочисленных материалов».

«2 ноября 1920 года.

Завтра читаю в Тургеневском обществе прелестные стихи в прозе Блока».

В ответ на мою просьбу сделать сообщение о Лермонтове в собрании ликвидаторов ликбеза он пишет 20 ноября 1920 года:

«Не найдете ли Вы более соответственным, чтобы я говорил не об одном Лермонтове, но и еще о ком-нибудь из поэтов для сравнения с ним и его миросозерцанием. Всего ближе подходит, по моему мнению, Апухтин и Тютчев. Они составили бы такую схему: Тютчев – пантеист, Апухтин – церковник, Лермонтов – глубоко верующий. Тютчев – печальник старческой любви, Апухтин – любви роковой и несчастной, Лермонтов – любви сомневающейся и жестокой. В отношении и людям Тютчев – замкнутый в себе, Апухтин – пессимист, Лермонтов – мизантроп и т.д.».

Несколькими днями позже:

«А затем я в Вашем распоряжении для доклада о Толстом и Достоевском (со дня смерти первого исполняется 10 лет, со дня смерти второго – 40) на тему «Наблюдение и анализ»...

Таких доказательств работы Анатолия Федоровича над докладами можно найти очень много.

В этот период я волею судеб была втянута в чтение докладов о Некрасове, Короленко, Успенском. Я никогда не отличалась ораторскими способностями, но составление докладов меня увлекало, и, как я уже говорила, Анатолий Федорович всегда приходил мне на помощь. Однажды мне пришлось выступать вместе с самим Златоустом – Анатолием Федоровичем. Как я волновалась! Мой дорогой друг обратил внимание и назвал «верхом совершенства» построение моего доклада. О том, как дрожал и срывался мой голос, он ничего не сказал.

В письмах Анатолия Федоровича сохранилось несколько упоминаний о драгоценной помощи, которую он так охотно мне оказывал. И во что она ему обходилась при его физической немощи!

«16 января 1921 г.

Дорогая Евгения Алексеевна! Думаю о предстоящей Вам лекции о Короленко и об интересующих Вас личностях, окружающих Некрасова. Посылаю Вам интересный портрет Короленко в 1911 г. и портрет Чернышевского, когда-то подаренный мне сестрой Некрасова.

Душевно Вам преданный А. Кони.

А письмо Короленко так и не могу найти».

«3 сентября 1921 г.

Дорогая Евгения Алексеевна, в постоянном желании успеха в Ваших просветительских трудах я порылся еще в своих книгах и материалах и нашел прилагаемое, по мнению моему, очень полезное для Вашей речи-статьи о Глебе Успенском...».

«27 ноября 1921 г.

...Увы, тех книг, которые Вам нужны (Пыпин и Глинский) у меня нет, несмотря на все мои розыски. Не нужно ли других?..».

А в 1926 г., когда я работала над материалами Эрмитажа, Анатолий Федорович писал мне:

«Дорогая Евгения Алексеевна, я перерыл свою библиотеку для отыскания необходимых Вам источников по истории Нидерландов».

Анатолий Федорович предлагает мне ряд книг, «подходящих для Вашей цели», просит зайти и самой выбрать, и так заканчивает свое письмо:

«Мне так приятно быть для Вас поставщиком материалов. А как Вам идет Ваша прическа и отсутствие шляпы!

Преданный Вам А. Кони».

Анатолий Федорович читал воспоминания о современниках в бесчисленном количестве учреждений Ленинграда. Бывали у него и целые циклы лекций. Откуда брались такие силы у 80летнего больного старца? В 1919 г. по его инициативе было организовано Тургеневское общество. Оно продержалось года два-три. Анатолий Федорович постоянно сообщал мне о собраниях. Я состояла членом общества и, когда могла, приходила слушать доклады, иногда очень интересные. Для ценной, большой работы правительство предоставило Анатолию Федоровичу специальный выезд. С этим выездом не всегда шло гладко. 18 ноября 1921 г. я получила от Анатолия Федоровича такое письмо:

«Дорогой друг, должен сообщить Вам печальную новость: вчера колясочка, в которой мы ехали с Еленой Васильевной, в 9 / часов вечера с лекций в Живом Слове опрокинулась, и Елена Васильевна сломала себе руку, а я отделался ушибами лба и ноги (что уже проходит), а несчастного кучера лошадь ударила копытом в грудь, и состояние его опасно».

У Анатолия Федоровича не было представления, насколько в то тяжелое время были обесценены деньги. После каждой проездки на лекцию он считал своим долгом дать кучеру на чай. И выходило так, что давал он сумму, которая сейчас по покупаемости равнялась бы копейке. Кучер, как и все окружающие, относился с большим уважением к гениальному старику, брал чаевые с улыбкой и благодарил. Если память мне не изменяет, в начале 1922 г. Анатолию Федоровичу сказали, что лошади, которые его обслуживали, посланы в Москву. Он с юмором, но не без грусти говорил: «Да, вот лошади уехали, а Кони остались».

С транспортом, обещанным ему с мест, было много волнений и неудобств. В близкие учреждения ему приходилось ходить пешком, на костылях. Вот что он писал мне по этому поводу:

«А мысль покинуть Университет и милых слушателей причиняет мне великую скорбь. У меня и у студентов было столько взаимной любви. Как хотелось бы уснуть и не просыпаться. Сердце точно идет усталой походкой и вот-вот думает остановиться. Пора бы отдохнуть!.. совсем. А в душе звучат слова Пушкина: "Пора, пора, покоя сердце просит...". А день начинается молитвой: "да позови же меня к себе!". И точно в насмешку звучат в иностранных (русских) газетах некрологи Кони».

Анатолий Федорович относился к людям с исключительной добротой и отзывчивостью. Ему нравилось санскритское изречение «tat twam asi» (это тот же ты) – он часто приводил его, указывая, как нужно применять его в жизни.