Моя душа - элизиум теней - Страница 61

На другой день Наташа сказала: «Какая ты вчера была интересная, все мои мальчики влюбились в тебя». И вот – среди многолюдного, оживленного, подлинно моего праздника какоето тяжелое предчувствие вкралось мне в сердце и овладело мной. Вся помрачневшая, подошла я к Лидии Евгеньевне (секретарь комиссии) и шепнула ей: «Вспомните мои слова – это моя Лебединая песня!». И сейчас же, прогнав тяжелую мысль, снова включилась в колею общего веселья.

Прошло четыре месяца. Я оборвала свою личную жизнь. По службе я была переведена на заведование кабинетом ликвидатора. Но самое главное, я лишилась здоровья. Как-то сразу из цветущей, здоровой женщины я превратилась в развалину! С трудом передвигаясь, я не могла поднять рук, у меня сделалось воспаление слизистой оболочки глаз. Мне почти на полгода пришлось оставить работу, пока не прекратились все эти явления, как говорили врачи, чисто нервного порядка.

Все рушилось в моей жизни. Ушла от меня любимая работа, сама я ушла от любимого человека. От тяжелых потрясений ушло здоровье. Но таково счастливое свойство моей природы: в самые тяжелые, безотрадные периоды жизни неизбежная реакция подавленности и уныния сменяется найденными в себе новыми источниками для радости.

Обычно я возвращаюсь со службы домой пешком. И вот помню, как в последние летние месяцы моей работы по ликбезу меня потянуло к природе, и я составила себе новый, живописный маршрут. Шла, любовалась и не могла налюбоваться Русским музеем, через маленькую калитку проходила в Михайловский сквер, затем в Летний сад. Отвлекалась от тяжелых мыслей, концентрируя свое внимание на красивых зданиях и пейзажах. А в нашем чудесном городе есть чем залюбоваться. Начиная с маленького сквера перед Русским музеем, во всех садах у меня были любимые скамейки, на которые я на несколько минут присаживалась и включалась в окружающее.

Наравне с природой и музыкой, я всегда любила живопись. Когда-то приобрела «Историю живописи» Мутера и Александра Бенуа . Было у меня и много монографий. В период болезни я нашла у себя каталог картин Эрмитажа и засела за работу. По имеющимся у меня источникам теоретически изучала картины северной половины Эрмитажа, составляла отдельные записи по отдельным источникам биографий художников, быта страны, условий создания картин и проч. Затем компилировала материал по отдельным художникам и картинам. С каким наслаждением работала я дома, забыв все огорчения! А какие чудесные минуты переживала я, когда, с трудом передвигаясь, уходила на много часов в Эрмитаж. Там садилась около картин со своими записями и располагала их материал как пояснение к наиболее известным дивным творениям голландцев – Рембрандта, Рубенса, ВанДейка и др. Мне никогда не забыть этих чудесных часов. Мои друзья, знакомые, старшая дочь Наташа и ее подруги просили меня показать мою работу. Так начались экскурсии по Эрмитажу под моим неофициальным руководством. Мои рассказы о художниках и их произведениях увлекали моих слушателей, а их всегда собиралось много. «Мамочка, как интересно», – говорила мне Наташа. Эта работа давала мне большое удовлетворение. Мой проект проработать точно так же южную половину Эрмитажа никогда не осуществился. Я поправилась, надо было служить, зарабатывать. Не было достаточно свободного времени, а когда оно появилось, другие увлекательные занятия захватили меня целиком.

К лету 1926 года, проведенному мною в Лебяжьем, относится моя «встреча», короткость и безнадежность которой подходит под английский термин «Ships that pass in the night» (корабли, которые приходят ночью) . У меня сохранилась фотография, запечатлевшая «эту встречу»: я со всем своим выводком (тремя замужними дочерьми) живу в пансионате у нашей милой тети Зины (поселок Лебяжье, Зинаида Васильевна Ливеровская). Мы обедаем на веранде, сидим вокруг стола. Из мужей моих дочерей налицо только один Владимир Владимирович Щербинский, муж Оли. Стол возглавлет на менер pater families некто Черкесов, один из бывших владельцев знаменитой до революции библиотеки. Средних лет, удивительно симпатичный, образованный человек, он работает корректором в Госиздате. Я переживаю время моего инвалидства, с трудом хожу, особенно по лестницам, болят глаза, худая, бледная, вид у меня совсем непрезентабельный. Я начала прорабатывать источники художественной литературы, не расстаюсь с выпусками по истории живописи Бенуа.

С первого момента нашего совместного пребывания в пансионате Черкесов стал проявлять ко мне дружественное расположение. Как-то сразу почувствовалась наша интеллектуальная созвучность. Не только сведущий во всех областях науки и искусства, он был и широко, прогрессивно мыслящим человеком. У него сохранилась своя личная, очень ценная библиотека. «Я надеюсь вас видеть у себя и быть вам полезным в материалах по искусству» – как-то сказал он мне.

Его внимание и интерес ко мне действовал, как бальзам на мою рану, еще не зажившую после душевной операции. Мы много времени проводили вместе, чаще всего за столом на веранде. Он казался совершенно здоровым, никто бы не сказал, что не только дни, но и часы его уже сочтены.

Черкесов был женат на вдове с двумя сыновьями-шалопаями, и, очевидно, его тяготила воспитательская работа над таким неблагодарным материалом. Он как-то сказал мне, между прочим, что признает развод и не считает себя чем-либо связанным.

Наружность чеховского типа, возраст, манера держать себя – все в нем было удивительно мне по душе. Мелькала иногда мысль, не нашла ли я свою половинку, не выпало ли на мою долю такое счастье. Любя природу, мы не сходились с Черкесовым в одном: он любил больше водную стихию, а я – леса. Он проектировал совместную прогулку в чудесный Лебяжинский лес и просил меня показать мои любимые места.