Моя душа - элизиум теней - Страница 76

Забегая вперед, скажу, как она убивалась после его смерти, а он почему-то никак не обеспечил ее. Но Юрий Михайлович тоже был очень привязан к Насте. Когда в последний раз перед смертью он вернулся из больницы, то, выйдя из машины, посмотрев кругом, вдруг разрыдался, говоря: «Почему Настя меня не встречает». А Настенька захлопоталась в квартире, ожидая его возвращения.

Следующее купе занимали две Катюши, как звала Наталия Сергеевна Рашевская Екатерину Павловну Корчагину-Александровскую и ее дочь Екатерину Владимировну Александровскую. Тетя Катя выезжала из Ленинграда в очень тяжелом настроении, в слезах. Она долго не могла решигь, ехать ей или оставаться. А когда ее, наконец, уговорили ехать, категорически отказалась от выезда ее старая, преданная Поля.

Насколько помню, следующее купе занимал Леонид Сергеевич Вивьен с женой Евгенией Михайловной Вольф-Израэль, дочерью Мариной и тещей, которая ехала больная, все время лежала и не выходила из купе. Леонид Сергеевич, всегда на вид спокойный, выдержанный, с неизменной трубкой в зубах, пользовался каждой остановкой поезда, чтобы подвигаться и даже побегать со своей 15летней дочкой Мариной.

В одном купе находилась еще одна лежачая больная – Музиль как мне потом сказали. Проходя мимо этого купе, я всегда оборачивалась на взгляд ее прекрасных живых глаз, которые с большим интересом всматривались в меня, наверно, как и в каждое новое лицо. Я всегда с участием смотрела на нее, думая: какая, должно быть, тоска лежать вот так, неподвижно. Ее сын– режиссер Пушкинского театра, только что поставил очень удачный спектакль тургеневского «Дворянского гнезда». Говорят, его мать очень поправилась в Новосибирске и возвращалась домой в совсем другом состоянии.

В одном из купе ехали супруги Сушкевич и Бромлейс маленькой собачкой. За все две недели нашей поездки я ни разу не видела Бромлей без шляпы с вуалью и перчаток. Всегда в полной форме. Почти на всех больших остановках супруги, а чаше одна Бромлей с собачкой выходила на прогулку. Горда и величава была она необычайно. За наше длинное путешествие мы постоянно сталкивались с ней лицом к лицу. После нескольких таких встреч я как-то однажды невольно поздоровалась с ней. Она не ответила мне, сделав вид, что не слышала моего приветствия. Экая гордыня!

Во время пути все наше с Ниной внимание было сосредоточено на кормлении и пищеварении Андрюши. Кормилица моя дочь Нина была такая же плохая, как я в свое время. Очень рискованная вещь была эта поездка для младенца такого возраста. Приходилось давать ему молоко, купленное на станции, от неизвестных коров. Но выбора не было, и, в конце концов, все обошлось благополучно.

До Тихвина два раза над нами показывались германские самолеты, поезд останавливался, желающие выходили из вагонов. Я лично два раза выходила в поле с Андрюшей на руках и ждала окончания тревоги. В первый налет тетя Катя с дочкой вышли вместе со мной, а по возвращении в поезд обе подошли и крепко меня поцеловали. Они со мной очень дружили в Новосибирске, и этот поцелуй как будто скрепил нашу будущую дружбу.

Очень тяжелое впечатление осталось у всех при проходе поезда мимо станции Мга. Там только что был налет, кругом валялись изуродованные, побитые самолеты и масса еще не убранных трупов. Я рада была, что близорукость дала мне возможность видеть картину в сильно смягченном виде.

Мы часто встречали воинские поезда, направляющиеся в Ленинград, и перегоняли заводские эшелоны. На стоянках красноармейцы и рабочие, узнав, что наш поезд везет в Новосибирск эвакуируемый Пушкинский театр, вызывали и приветствовали своих любимцев Черкасова и Симонова.

Питание у всех было свое, но все-таки как нас устраивала возможность получать на больших остановках кипяток и заранее для нас заготовленную горячую пищу в виде супа или каши. Очень нас выручал и взятый в дорогу симоновский громадный самовар.

Проводник ставил его несколько раз в день, и мы были обеспечены кипятком. Николай Константинович Симонов в трезвом состоянии отличается редкой добротой и благородством, также как его супруга, но раз как-то случилось ему «выпить», и вид кипящего самовара, из которого, как обычно, все временные обитатели нашего вагона брали кипяток, вызвал в нем сильное раздражение. Он стал скандалить, кричал на весь вагон, что никому не позволит пользоваться кипятком из своего самовара, пусть каждый, кто хочет пить чай, обзаведется собственным самоваром и т.д. Все молча разошлись по своим купе, зная, что в таком состоянии он не способен разговаривать. Накричавшись вдоволь, он лег спать. Купе было открыто, когда я, проходя мимо, увидела трогательную картину: Николай Константинович спал рядом со своей дочкой Катюшей, в ногах у него лежал опрокинутый самовар. На другой день все, разумеется, отказались от услуг самовара. Несколько дней сконфуженный Николай Константинович на каждой длительной стоянке уходил с ведром и обслуживал кипятком весь вагон. Конечно, все скоро простили ему обиду и вернулись к прежнему порядку. Мария Константиновна как-то сказала мне по секрету: «Хоть бы самовар-то был его, а то ведь мой!»

Я не помню, в каком произведении Толстой отмечает свои наблюдения над течением дорожных мыслей. В первую половину пути мы, по его мнению, всем существом продолжаем быть связанными с только что покинутым местом и людьми. Во второй половине, отрываясь от прошлого, мы переносимся мыслями в будущее. Правильность этих наблюдений можно было проверить, следя за сменой настроений нашего поезда. Первое время среди нас царила подавленность от разлуки с Ленинградом и панический страх перед возможными налетами. После Тихвина, когда эта опасность миновала, наступил период некоторого успокоения. В нашем клубе-коридоре вагона стали слышаться оживленные разговоры – шутки, остроты. Тетя Катя стала проявлять признаки свойственной ей жизнерадостности. Дочь ее, узнав, что я преподаю английский язык, заявила о своем давнишнем желании изучить его и предложила мне заниматься с ней по приезде в Новосиирск. Л.С. Вивьен захотел побриться и, вспомнив, что забыл запастись порошком для бритья, пришел к Нине просить, не выручит ли она его. Он ушел довольный, когда Нина дала ему какой-то свой крем, сказал: «Вы будете пахнуть, как фея».